врач сказала, что первые две недели будет хуже, чем было. поэтому, чтобы в очередном приступе тревоги я ненароком никуда не сиганула, ксанакс буду дополнять седативами.

на измене не могу воспринимать ничего сложнее новой главы «акиры» или серии «геройской академии», хотя продолжаю производить впечатление серьезного и вдумчивого человека, по словам декана. руки дрожат сильнее, чем до (хотя только первый день) и сил не хватает на что-то большее, чем лечь и пытаться лежать. никакого расслабления — мышцы горят, по каждому волокну идет ток и проходит под ногтями пальцев рук с легким зудом.

неделю назад снилась аня.
в огромной толпе всех моих (наших) друзей я физически чувствовала ПРИСУТСТВИЕ. та же самая аня: в черной кожанке и плотно сидящих джинсах, рыжая и худая. подумалось: а что, если мы все в весне, но в весне прошлого года, когда никто еще не знает, что должно произойти? к утру (как будто — хотя весь сон было светло) все начали расходиться, а мы остались наедине.
из ани сочился синюшный свет. я спросила, зачем она пришла. аня начала плакать.
я взяла ее на руки и понесла ее куда-то через центр города, чтобы найти уголок, куда ее можно спрятать, и вдруг страх за нее начал сменяться страхом того, что люди поймут, что я несу тело. аня в моих руках становилась все меньше и легче.
я разыскала какую-то наружную пожарную лестницу, посадила ее туда и увидела. от ани осталась тряпичная кукла. я положила ее в сумку и унесла с собой.

просто необходимо написать, что происходит, чтобы помнить, кому я обязана своей жизнью, когда оно закончится.
не думаю, что дима чувствует страх за мою жизнь. но хотя бы дает понять, что закончить ее, не выдержать, не дотерпеть, намного глупее. «прости, что гружу на тебя свои проблемы,» — «не беда, главное их не копить». ну да: сначала вы спите вместе, потом ты редактируешь его статьи по любви, а он тянет тебя из черной страшной лужи. а как за это благодарить?

скоро оно закончится, и я снова буду принадлежать себе: переведу статьи, уеду к морю, поцелую бруно в лоб.

минск перестаёт быть лимбом, пахнет набухшей землей, грязной свислочью, травой, пылью из подземных переходов, светится и подмигивает. подает руку, но я не могу дотянуться. я больше не настя т, а сгусток поведения: одеваюсь в одежду, говорю фразы, улыбаюсь улыбкой, все того цвета, каким получилось изначально, и контроль над телом тоже потерян, оно от меня как будто уходит — юбка свалилась через две недели после шитья. так и растворюсь скоро в солнце и пыли.

надо взять за правило больше не ложиться спать пьяной.

шла домой. выкурила залпом две сигареты. шатаясь, сменила постельное белье, проверила, что на мое неловкое сообщение ни о чем снова нет ответа, и провалилась в сон, в котором мы с каким-то дефолтным другом переехали в копенгаген с двумястами евро в кармане и каким-то хламом в синей тряпичной сумке. мы переходили канал вброд в поисках нашей квартиры, а вокруг горели огни, словно рождество ошиблось и наступило весной.

и с первой секунды после пробуждения ком в горле не проходит.

___

оказалось, управлять собой очень легко. выбросить влюбленность, как бесполезную игрушку, можно, но останется сожаление о ней. я стыжусь стереотипно девичьей влюбчивости, но кажется, что только эти чувства развиваются каждый раз, как впервые: снова слушаешь the cure, снова боишься, снова выглядываешь из щели между дверями шкафа, в котором прячешься, чтобы не отвлекаться от его образа.
пугает простота, с которой можно объяснить себе, почему идти дальше нецелесообразно: если я скажу себе, что это «то, чего я искала», то я лишу себя шансов вновь пережить это юношеское томление, последнее, что не дает мне усомниться в том, что я еще живу.
«мне очень больно, но надо это прекращать».

ем через силу. тошнит.

на границе легкой дремы и сна увидела сцену:

я опускаюсь на тело д., и вдруг на его солнечном сплетении вырастает полупрозрачный костел святого роха. тело д. точно повторяет рельеф того места: его живот — двор дома на проспекте независимости, его грудная клетка — холм, на котором стоит храм; и я чуть не нанизываюсь на его башню голой грудью.

адрес блога вроде как все, кроме меня, потеряли (слава богу).
с этого дня он будет ящиком под кроватью, в который я буду складывать то, что никак нельзя потерять.
например, бездарные стихи.
написала его за минуту, написала так, что теперь плачу: от стыда, что все еще пишу стихи, и от того, что они со мной делают.

апд: бля, для стихов есть отдельный блог

на конец 2017

2017 оставил странную, тягучую немоту, которая не заглушает речь, а искажает, превращая в смазанный галдеж: я не могу говорить с людьми о том, о чем хочу, потому что не знаю, зачем, после коммуникации слова не превращаются в новые смыслы, а возвращаются обратно, глухие и выцветшие; из своего рта слышу повторяющееся «я тебя не понимаю не понимаю чего ты от меня хочешь я тебя не понимаю»

пойти в парикмахерскую, состричь лишнее с затылка, а потом купить для платья ткань ровно того цвета, которое было у какого-то озера под пасмурным небом из окна маршрутки

Тамара (ударение на первый "а" - теперь это имя очередное в списке самых красивых) проявила пленку и прислала фотографии из поездки в Клайпеду.
Фотодокументация всех нас "вместе", в одном пространстве, позволяет еще сильнее надеяться, что мы все обязательно встретимся снова.

история как раз под башляра с его историями о поэтике дома:

не люблю ночевать не у себя, будь то необходимость вписаться перед продолжением путешествия или пережить ночь после вечеринки, но

первая чужая квартира, в которой мне спится как дома. прямо под потолком узкое окно, раньше принадлежавшее сквозной лестничной площадке, выдыхает в комнату ровно необходимое количество света. слева силуэт просыпающегося хозяина дома, /светлая/ золотая голова наполовину прячется под одеялом с узором из рыбок и черепах. проснувшись, можно листать все книги в шкафах и разбирать деревянные головоломки.
"доброе утро" шепотом.

Дыхательные практики продлились один вечер перед сном и утро после него. Уверена, что это замечательная вещь, с моей-то возбудимостью и привычкой переживать лишь бы попереживать. Надо начать сначала. Потом.
От расставаний с людьми даже появлялась крапивница - после двух недель в Любче на левой руке, после двух недель в Ниде - на правой. Вчера вечером написала Настенька, признавшись, что не знает, как будет жить без меня год. Что делать в разных концах города весь третий курс без ежевечерних перекуров в одиннадцать вечера (даже не привычка, а нерушимый ритуал) и прогулок по лесу, который вот прямо здесь, я тоже не знаю, точнее, я об этом не думала, потому что пыталась не думать.
Книги не идут в руки. Но нужно наконец-то раздобыть перечитанные несколько раз "Фрагменты речи влюбленного", просто чтобы лежали на столе, наполненные карандашными заметками и ноющим в груди.
Возвращение домой - в Минск (потому что домом хочется называть не бесплатную постель и место, где живут родные, а что-то большее вроде места силы на улице Карла Маркса, дворов, скверов, книжных магазинов, квартир, которые "заходи на чай, если будешь проходить мимо", и Комаровки) - уже забито планами по посещению вышеназванных мест, квартир, комнат, лестничных клеток, станций и вокзалов.
Я приеду и снова буду становиться выше, старше, красивее, умнее. Нужнее.
Но потом.

В последний день Катя предложила, выспавшись, отправиться вначале в магазин за круассанами и кофе, а потом - к морю на поздний завтрак. Балтийский ветер не пробирался под куртку к предусмотрительно надетым сразу двум кофтам, но от его напора голова, вечером накануне накачанная вином, едва держалась прямо на шее, болтаясь, как старый флюгер. На берегу утром воскресенья никого нет.
Катя допила кофе и пошла купаться, а я не переставала повторять в воображении порядок, в котором я буду снимать куртку и кеды, если вдруг ее голова надолго спрячется под тягучими и тяжелыми волнами.
Плакала, глядя на образующиеся у берега длинные неглубокие ямы, в которых собиралась вода, смывающая вчерашние песочные замки. Из-за ветра слезы текли от внутреннего уголка глаза по диагонали к самому краю скулы. Мир оказался невероятно большим и одновременно маленьким, сомкнув вокруг меня объятия большой семьи, где теперь меня помнят и любят и в Хорватии, и в Армении, и в Коста-Рике.
Катя переоделась, присела ко мне, мы говорили о мужчинах, о родителях, о братьях, о службе в армии, о том, как напившись позапрошлой ночью я целовала Б. и справедливо ли считаю, что все сделала абсолютно правильно, о том, как на первом курсе я хотела покончить с собой и как повезло, что не.
Глядя вперед, Катя сказала:
"Иногда я думаю, что мир - океан, а я в нем малек. Хорошо иногда быть мальком".

несколько лет прошло. я калечила человека, видимо, веруя, что количество нанесенного мной урона прямо пропорционально уверенности мира, что я существую (ибо стою этих ран).

сейчас мне не нужно никому ничего доказывать, тем более, настолько бесчеловечно. но невозможно отделить себя от чудовища, которым я была, как бы ни хотелось вырвать те страницы как портящие благопристойный вид блокнота.
и как развести части этой ситуации, я не знаю, правда.

   лето. 
ощущение взвешенности в холодном киселе, который находится уже в миллиметре от края нижней губы. все внутри сжимается, грудина и ключицы зудят от нетерпения: когда же я захлебнусь?

суббота

мы сидим в электричке, "скоро приедем". я хочу говорить с тобой, ты хочешь спать. поезд останавливается на "академии наук". "ой, университет", - говоришь. поезд стоит минуту. машинист просит всех покинуть вагон.
ах если бы это был последний поезд в мире и последняя станция метро в мире и последняя мраморная колонна в мире, под которой стоишь ты.
следующий поезд приходит через пятнадцать минут. засыпай. "скоро приедем".
поезд никогда не остановится на нашей станции. ах если бы это был последний поезд в мире и последняя остановка в мире и последняя станция метро в мире.
поезд никогда не остановится.

лежу в кремах и масках в комнате с распахнутым окном, забросив всю одежду с этой недели в стирку, и пытаюсь собрать по кусочкам то, что услышала, что говорила и что никогда не забуду.
солнечные ожоги на лице и плечах, ссадина на ноге от ботинка какого-то панка на вечеринке в "хулигане", запущенные ногти на руках и ногах, гематомы по всему телу, окрепшие бицепсы и икры от передвижений по всему центру и переноски колонок и ящиков по лестницам - нестираемые следы этой недели.
костры, десятки литров пива и сидра, запах дерева и яблок, звуки дрели шуруповерта.
неустойчивая стремянка с другом наверху, слезы в подсобках, спящий поляк, найденный утром у погасшего костра, объятия и признания во всем под самыми блестящими звездами, истории ирландца о жизни и смерти.
было ли это об архитектуре? это точно было о людях.

архитектура без пользователя или как минимум наблюдателя превращается в объекты среды, ничем не отличимые от камней или звезд, и пока мои ноги вязнут в песке на дорогах и приклеиваются к смоле сочинительства сценариев пользования, внутри себя я шагаю по засасывающим взгляд пустыням коллективной комы.

я пью пятый день и поэтому понимаю лишь, что не в силах ничего изменить, но могу построить вокруг себя толстую стену из самого холодного бетона, которая, нарочно прикидываясь стеклом, покажет мне тебя абсолютно чужим, слишком белым, если я черная, слишком теплым, если я холодная, сгорающим в атмосфере метеоритом под моим каменным взором.

тянусь рукой к твоей руке, глажу предплечье на прощание, серой шерстяной теркой пальто шинкуя свои руки и сердце в салат, который ты даже не съешь на ужин.

хочу быть ростом 175, узкие губы и прямой нос, как у шарлотты генсбур, носить монументальные пальто и широкие брюки, рисовать птиц тушью в один штрих, назвать свое бюро лаконично или по-немецки или по-французски, нагло посреди коридоров альма матер обнимать вожделенное за талию и целовать в колючую щеку, научиться играть на фортепиано и писать на С, проектировать общественные пространства в минске рука об руку с лучшим другом в огромном офисе с сырыми стенами, проставлять подруге вино как минимум по 70т за бокал в svobody4, построить дом из железобетона и дерева и заставить вазонами и стеллажами, лежать под ивами во дворе "кораблика", падать от смеха и хохотать дальше, сыграв в пинг-понг левой рукой

но я здесь, мои руки в туши, а на столе лежат чертежи

и это прекрасно?

чему я так и не научилась почти за 19 лет?

гугл упорно не хочет объяснить мне, когда не нужно отодвигать колено под столом при случайном (ли?) касании, когда можно положить голову на невзначай оказавшееся плечо рядом, когда зрачки расширены не потому, что в поезде полумрак, когда можно интересоваться, не слишком ли тонкое пальто.

ролан барт растерянно пожимает плечами и протягивает мне азбуку, символами которой не разговаривает никто, кроме меня, а на станции "академия наук" прячется в карман сумки до следующей поездки - в надежде на случайную встречу на перроне.

когда я умру, какая-нибудь большая черная дыра или звезда, которой меня на секунду дадут на попечение и воспитание, усадит меня к себе на колени и скажет: смотри.

я увижу пустоту, вселенную размером с горошину, увижу, как звездная пыль сбивается в шар и превращается в место, где мы родились, взорвусь одновременно со всеми звездами и окунусь во все черные дыры, стану волной, струной, всем, что есть и что только начнет быть, увижу небо всеми глазами мира, проживу все жизни и растворюсь во всех атомных взрывах, отражусь от поверхности первой ракеты и зеркал ртутных озер, пролечу со скоростью каждого кусочка во все стороны бесконечности, стану всем и ничем и перестану быть, стану кровью, текущей по чьим-то венам и светом самых далеких звезд майской ночью, которую никто не увидит.

эту сказку я рассказываю себе перед сном каждый вечер. иногда я очень в нее верю.